По страницам Очаковской приходской газеты

Отцы и дети

«Отцы и дети здесь все вместе…»
Беседа с Татьяной Николаевной Кудряшовой

 

Мои папа и мама были из одной деревни, Нижегородской области, в советское время – Горьковской. Лысковский район, село Бармино, на Волге.  Семья отца относилась к бедным, хотя и трудились они много. В папиной семье было 14 детей, а выжило 7. Место, где жили родители, было красивейшим: шикарная Волга, знаменитые барминские бугры, пышные плодоносные сады, которыми славилось село. В селе был Варзавод, храм был большой, хотя и закрытый под склад. Мы ребятишками, пробегая мимо по пути на Волгу, все время говорили: «Как красиво, красиво!» Действительно, место было красивейшим. Подходишь к двухэтажной пристани, тут же остров живописный на Волге виднеется. В большой семье отцу приходилось помогать, не смотря на малый возраст и желание побыстрее убежать  к мальчишкам, купаться на реку. Но надо было сидеть с младшей сестрой, смотреть за ней. Выросло четыре  брата и три сестры, и всю жизнь они были очень тесно друг с другом связаны, роднились, помогали друг другу. Папа и мама, хотя и жили в одном селе, но были из разных концов. И вот странное дело. Уже когда родители жили семьей и на лето вместе приезжали в родное село, то останавливались не в отцовском доме, а в мамином, как хотел того отец. Ему нравилось быть у тещи, с которой у него были прекрасные отношения. «Лучше моей тещи на земле человека нет», - говорил папа.   Даже если отец приезжал на короткое время, то все равно останавливался у тещи. И с тестем были прекрасные отношения. Мой дедушка (по маме) был самобытным человеком. Окончил четырехклассную школу, в 16 лет женился, родилось друг за дружкой четверо детей. Было не до учебы, но потребность в познании была так высока, что он самоучкой изучал математику и дошел до высшей математики, так что мой отец, имея за спиной Академию, мог с ним решать сложные задачи. Прекрасно играл в шахматы. Воевал в Великую Отечественную, но был тяжело ранен и в 1942 г. вернулся домой с осколком в легком. Дедушка рассказывал, что одну деревеньку они брали семь раз, из рук в руки она переходила, от наших к немцам и опять — к нашим. От деревни там уже ничего не осталось, но все равно дрались за нее, потому что это была своя земля. И никакого особого стратегического значения деревенька не имела, а все равно жизни не щадили. Наш русский народ удивительный (к русским я отношу всех, кто говорит по-русски и живет по-православному), очень талантливый, трудолюбивый. Он, хотя и очень пьет, но и работает больше всех и строит лучше всех. Без водки они, наверное, бы еще лучше все сделали. Может Господь попускает многим пить, чтобы они так не тщеславились. У русских громадный запас духовного смирения: даже если поворчат, то уступят. Ему плохо, он поворчит, но отдаст. И отдаст даже не своему, а … порой фашисту. Во время блокады Ленинграда были случаи, когда вели через город пленных немцев, и среди женщин, стоявших за водой, одна говорит: «Как же им у нас тяжело бедным». Сама голодная, холодная, мучимая этим же немцем, а она его пожалела. Это какое надо сердце иметь! Это все глубины веры давали способность жалеть в самых тяжелых условиях. И никто в очереди ее не прервал, ни накричал, все молча смотрели, уже жалея. Мы-то дома,  а они – на чужбине.
Своих родителей папа навещал, когда бывал на родине. Там пол-села роднились между собой,  и в такие приезды собиралось всегда много гостей. А тем более отец был офицером, приезжал в военной форме. Военных особенно любили, встречали особенно радушно. Народ на руках носил военных. Его приезды в родное село были праздником для всего села. Помню музыку, гармонь, множество людей. Как в кино проходили такие встречи с земляками. Народная любовь к армии, к военным была непритворная, естественная, настоящая. Семья дедушки по маминой линии была более богатая, чем отцовская, но тоже были люди трудолюбивые, сами работавшие на земле. У них была мельница, четыре лошади, огромные  сады. И когда пришла Советская власть и началось раскулачивание, то семья дедушки сразу попала под прицел. Их раскулачили и сослали куда-то на поселение. Жизнь там была очень тяжелой. В раскулачивании прадедушкиной семьи принимал участие и мой отец, в ту пору молодой, горячий комсомолец. Пришла разнарядка раскулачить такое-то число людей. Стали раскулачивать, в число кулаков попала семья и маминого дедушки. Их разорили и сослали, но мамин отец (зять прадедушки с прабабушкой) сумел привезти тещу обратно. Власти разрешили ей остаться в деревне: «Посели ее где-нибудь в саду, в сторонке». И моя прабабушка так и прожила в этом небольшом домике в глубине сада до смертного часа. Жила там, как монахиня, мяса не ела, избушку ее называли все «кельей». К ней ходило много людей, приносили кто мед, кто еще что-нибудь. Жила она замкнуто, много молилась, заранее приготовила «сряд» - узел со смертной одеждой. От нее мы научились креститься и узнали первые молитвы. Она учила приступать к еде с молитвой, учила поклонам.Сосланный в лагерь, прадедушка хлебнул много горя, но зять его добивался освобождения, и того амнистировали. Зять поехал за тестем в лагерь и буквально плакал, попав в барак, где жили заключенные. В помещении стояло такое страшное зловоние, которое, казалось, было нельзя перенести. Зять приехал в лагерь на телеге, где лежали мешки с зерном, которое было своего рода платой за разные услуги лагерного начальства. Обратно ехали и пароходом и поездом. У прадедушки ноги уже заживо гнили, так что рядом  с ним нельзя было находиться. Но зять просил людей не жаловаться, чтобы их не высадили. И они доехали до дома. Но прадедушка прожил у себя только две недели и умер.
 Отец мой до армии, до ухода на войну, сначала Финскую в 1940 г., потом Великую Отечественную, был учителем математики в старших классах, в восьмилетней школе. И уже после войны решил связать судьбу свою с армией. Поступил в ленинградскую академию Можайского – «можайку», потом еще одну академию. В 29 лет он был уже подполковником. Армия отца привлекла тем, что здесь была «дисциплина». Он очень ценил дисциплину. Это привилось еще в семье, в большой родительской семье, воля отца была законом. За столом первым начинал есть отец, лучший кусок был отцу, последнее слово было за отцом.  И у нас в семье также было строго. Если папа пришел с ночного дежурства и отдыхал, все ходили на цыпочках. И хотя мама трудилась в самом доме больше папы, но слово отца всегда было главным. Любовь, уважение к отцу было, но была и боязнь.
Почему отец стал военным, а не продолжил свою педагогическую стезю, не знаю. Он мало рассказывал о войне, не любил вспоминать, но мы знали, что он очень много потерял боевых друзей. На фронте он был артиллеристом, на «Катюшах» и, как бой, так потеря, как налет, так потеря. А у самого у него было мало ранений, да и те были неопасные. То есть сам он сухим вышел из воды. А прошел и Финскую, и Ленинград освобождал, и Берлин брал. По-моему он пошел в армию, чувствуя долг перед теми, кто погиб, это было, наверное, главное в выборе военной профессии. Этот долг перед павшими сопровождал всю его оставшуюся жизнь. В 1990-е, как только стали открывать храмы, а он уже демобилизовался из армии, он стал ходить в храм. Хотя мы никто тогда не ходили. Он не смущался, не скрывал, что ходит в храм, но делал это открыто. Каждое воскресенье в 5 утра он выходил из Подмосковного Одинцова, на первой электричке ехал в Москву. Родители выросли в верующих семьях, где сохранялись иконы, почитались святыни. В его детстве, как рассказывал отец, было много крестных ходом и они всегда приветствовали всей семьей крестоходцев, мать заставляла детей кланяться проносимым святым образам и хоругвям. И взрослыми они остались верующими. Мама всю жизнь обращалась к Матери Божьей. Отец в войну ощутил помощь Божью и силу материнской молитвы. Мать зашила молитву ему в шинель, и сын хранил это место «больше, чем свое сердце».
Росли мы в строгости, три девочки, родителей, особенно отца, боялись, потому что нас могли и отлупить. Но тогда это казалось естественным. И лишь когда я выросла, то узнала, что были другие семьи, где были другие отношения, с детьми просто разговаривали, но физически не наказывали. У всех было по-разному. Строго спрашивали за плохие оценки, а к плохим относилась даже четверка, не говоря о тройке. Нельзя было приходить домой поздно с улицы, нельзя было говорить слова, которые детям не положено говорить. Речь идет не о нецензурных словах, а словах не из детского мира, например, слово «родила». Мы – военные дети – жили в закрытом мире,  в мире, где все было хорошо, все было правильно, где удобно было жить и учиться. Мы не слышали от родителей никогда критики существующего строя или отдельных лиц правительства. Мы не знали ни о какой двойной жизни, двойных мыслях, нас строго учили не лгать. Но когда мы вышли за пределы этого мира, когда начали учиться в институтах, то есть среди обычных людей, то был шок от соприкосновения со многими вещами, о которых мы даже не подозревали. В армии, конечно, были свои недостатки, но мы ничего этого не знали, и отец никогда не критиковал армию, но всегда ее защищал. И лишь уже в конце жизни, когда стал подрастать мой сын, его внук, и начались крупные перемены в армии, когда о проблеме дедовщины заговорили везде, я услышала от отца (опять же без всякой критики армии) слова: «Делай все что угодно, но сына в армию не отдавай». Это говорил человек, всю жизнь отдавший Вооруженным Силам. Всю жизнь отец старался жить по справедливости, и до какого-то момента это не противоречило тому делу, которому он служил как профессионал. Но наступил момент, когда он увидел «ложь идеологии», разрыв между словом и делом, и он очень переживал происшедшее. Тем более, когда появилась возможность ходить в храм, то он словно получил возможность залечить и эту тяжелую рану.  Он также не принимал тон шельмования Сталина, который задал  Хрущев. Папа считал, что Сталина неправильно оценивают,  и хотя у него были свои недостатки и ошибки, но сделал он многое, заслуживающее уважение. Пусть в начале войны он отмалчивался, но с Божьей помощью взял себя в руки и разрешил с Божьей помощью воевать в открытую. Открыл «ворота» для народа и дал понять, что без Бога мы не справимся с фашизмом.   Приведу один пример из послевоенных событий, когда папа, будучи в Польше, познакомился с девушкой-полькой и даже собирался на ней жениться, но поразмыслив, что «Сталину это не понравится», отказался от этих планов. На войне первое время во время атак кричали «За Сталина!», но вскоре повсеместно зазвучал другой клич: «За Родину, за Сталина!». Причем поменялось это непроизвольно.
 Отец был человеком своего времени и своей среды, много выписывал газет, всегда выписывал журнал «Коммунист», увлекался спортом. И сам занимался, и любил смотреть спортивные соревнования по футболу, хоккею, потом, когда появился телевизор – фигурное катание. Зарядку делал до последних дней жизни. Не считал себя моржом, но ходил купаться на озеро почти до заморозков. Лыжи любил,  и мы с ним часто зимой ходили в лес на лыжах. Ему нравилось подолгу ходить в лесу одному на лыжах.
Отец был талантливым человеком, хорошим организатором, человеком, всего себя отдавшим делу защиты Родины. Он входил в число тех, кто непосредственно создавал военный ракетный щит России, поэтому был знаком со многими первыми лицами в этой области. Был лично знаком с Ю.А. Гагариным, с которым приходилось вместе заниматься зарядкой. Наши переезды с место на место были связаны с военными ракетными объектами. Когда мне было пять лет, семья окончательно переехала на один такой объект в Подмосковье, но и отсюда отец часто ездил в дальние командировки, вплоть до отставки.